БЛОГ 

В течение февраля десятая книга о Сюзанне "Дыхание земли" станет доступна на litres.com: и в электронном, и в печатном виде. 

В третьей книге "Любовница капитана", которую можно читать на том же сайте онлайн, опубликовано обновление.

Следить онлайн за написанием романа можно здесь

7 декабря была добавлена новая глава (бурный июль 1789 года, Сюзанна -- соседка Бомарше -- имеет возможность лицезреть взятие Бастилии с террасы его столичного поместья). Эмманюэль -- под угрозой, вокруг него, недавно ставшего имперским князем, сгущаются интриги; банкир Клавьер впервые спасает героиню в сложной ситуации и впервые демонстрирует, что знает о ней все...

Добавлены новые страницы в "Сюзанну-3" (на Литресе печатается под названием "Любовница капитана"). Ранее эта книга выходила под названием "Великий страх", но нынешняя редакция очень отличается от старой -- и объемом, и трактовкой событий, и даже новыми героями. Следить за обновлениями можно по ссылке

Читать третью книгу в режиме ее создания можно теперь на Литресе.

Каждые 20 дней будут появляться новые главы.

Напоминаю, что второй и третий том "Сюзанны" были подвергнуты серьезной переработке: расширена и углублена любовная линия, подробно показаны политические заговоры той поры, более рельефно выписаны король и королева. Клавьер -- притягательнейший злодей, да и Франсуа де Вильер куда как умнее и изощреннее. Ну и вообще: стиль письма 17-летней писательницы отличается от того, что я могу продемонстрировать нынче.

Ранее третий том назывался "Великий страх", теперь, через 25 лет, -- "Любовница капитана".  Доступен для Литресе по ссылке:

https://www.litres.ru/roksana-gedeon-19451604/lubovnica-kapitana/?block_main=48438759&track=from_main

Первое упоминание герцога Александра дю Шатлэ, любви всей жизни главной героини Сюзанны, — в романе "Великий страх" (новая редакция). Франция, июль 1789 года. Тут он еще возлюбленный Изабеллы де Шатенуа, которая встречается с ним, несмотря на то, что Франция кипит от бунтов, и предпочитает встречи с ним эмиграции. 

"При королевском дворе почти не осталось моих знакомых. Все они подумали об отъезде раньше меня. Уехали поспешно, не заботясь о поместьях и имуществе, бросив все на произвол судьбы. Куаньи, Понтиевр, Барантен, маршалы де Кастри и де Бройи, де Дюра, Мортемар – всех их и след простыл, не говоря уже о Конде, младшем принце крови и их окружении. Уехали первые красавицы двора, в том числе принцесса де Монако и графиня д’Эгриньи. В приемной Неккера я узнала, что выдано уже около шести тысяч заграничных паспортов. 
Я медленно шла по галерее Версаля – бледная, печальная, очень стройная в своем траурном платье из черного бархата и черном кружевном крепе, накинутом на золотистые волосы. В девятнадцать лет я уже стала вдовой. Моя бабушка, принцесса Даниэль, в первом браке овдовела в шестнадцать лет. Мне часто говорили, что я похожа на нее. Сходство, как видно, будет прослеживаться и в судьбах? 
— Итак, вы уезжаете, Сюзанна? – спросила Изабелла де Шатенуа, обнимая меня на прощание. 
— Да. И не понимаю, как у вас хватает мужества оставаться. Ваш муж уехал, не так ли? 
— Он смешон, этот мой муж! Во всяком случае, ему уже шестьдесят пять лет и не в его возрасте так панически бояться смерти. Все мы когда-то умрем. Я предпочитаю остаться во Франции... 
Мне, впрочем, ее бравада была не совсем понятна. Конечно, она рискует куда меньше меня: Изабелла – не дочь маршала, «стрелявшего в народ», не жена бывшего начальника гвардии графа д’Артуа и не статс-дама королевы (все эти три ипостаси достались мне и стали причиной попадания в списки приговоренных к смерти). Но в нынешнее время опасности подвергается вообще-то любой аристократ, потому что палачи не разбираются в подробностях, когда отрезают головы... 
— Да, мы умрем все, но все-таки желательно не в молодости, — пробормотала я горестно, с удивлением замечая, что глаза Изабеллы сияют. – Чему вы радуетесь, дорогая подруга? 
— Вы сочтете меня, дурочкой, Сюзанна, но я влюблена до безумия и вскоре встречаюсь со своим возлюбленным в Бресте. Мы проведем там несколько жарких недель, и ради этого я готова даже рисковать головой. Это будет тем более удобно, что мой муж бежал... 
Я действительно посмотрела на нее как на умалишенную. Любовь в такое время? Поездки по бурлящей стране в Брест? Это что же за мужчина должен быть, чтоб так за ним гоняться? Уж на что хорош мой Франсуа, но он не заменит мне весь смысл жизни. 
Слегка краснея (я впервые заметила за этой прожженной кокеткой такое свойство!), Изабелла рассказала, что получила известие от своего давнего и самого лучшего любовника – герцога Александра дю Шатлэ. Он возвращается во Францию из Индии, где в гарнизоне Пондишери служит уже семь лет. Приедет всего на пару месяцев, чтобы навестить больную мать, живущую в Бретани. 
— Мы встретимся в Бресте, я уже сняла для этого дом... Мы днем будем бродить по песчаным дюнам вдоль океана, скакать верхом, а ночью –заниматься любовью. – Изабелла счастливо засмеялась. — А может, у нас перепутаются день и ночь и мы будем предаваться страсти на побережье, прямо под бретонским небом. Это будет полезно для моей красоты. Ведь если полежать на песке голышом, кожа становится золотистой и такой привлекательной... Я люблю Александра бесконечно. О Сюзанна, если бы вы знали, что это за мужчина и каков из него любовник, вы бы поняли меня! 
Я испустила шумный вздох. Эти эротичные мечтания на фоне последних событий просто потрясали меня своей неуместностью. Мне не хотелось ссориться с ней, указывать на очевидную глупость ее поведения, поэтому я сдержалась. 
— Должно быть, он невероятный красавец? – предположила я вслух, пытаясь хоть этим оправдать ее безрассудство. 
— Нет. Не сказала бы... – Она вся светилась от счастья и, казалось, жила одним предчувствием скорых чувственных наслаждений. – У него орлиный нос и выразительные губы... Синие глаза. Ему тридцать лет, он силен и крепок, но, наверное, не Аполлон. Однако... Для меня он совершенно неотразим! На меня его мужское обаяние действует магически. В Версале не встретишь подобного. 
Будто желая утешить меня, она легко коснулась пальчиками моей щеки. 
— Ну, а как же ваш капитан де Вильер? Неужели он так туп, что отпускает вас? 
Ситуация выглядела так, будто она сочувствует мне, будто я – несчастлива в любви, в отличие от нее. 
— Я не могу даже думать сейчас о таком, — сказала я довольно угрюмо. – Всему есть предел, Изабелла. Я только что потеряла мужа... 
Изабелла явно готова была много говорить о своем возлюбленном, но мои слова остановили ее. Прервав свои излияния, она обняла меня, прощебетала извинения и пошла дальше по галерее, как видно, вся во власти своего счастья. Мой траур не вызвал у нее никакого отклика. Я смотрела ей вслед, ничего не понимая. Некий Александр дю Шатлэ, неотразимый мужчина, хотя далеко не красавец... И ради этого некрасавца – такой риск? Может, это и есть любовь? 
Та любовь, которую мне так и не дано познать? 
Эта мысль огорчила меня, наполнила завистью к Изабелле и я, прижимая к груди полученный паспорт, поскорее покинула Версаль. Король и королева были полны сочувствия к моему вдовству и с пониманием отнеслись к временному отъезду". 

#Версаль #французская_революция #Париж #масонство #XVIII_век #Мария_Антуанетта #Людовик #франция #роксана_гедеон #исторический_роман #италия #тоскана #флоренция #любовный_роман #сюзанна #сериал

В этом году исполняется 230 лет со дня взятия Бастилии -- события, которое считается началом Французской революции. Я сейчас занимаюсь редактированием третьего тома сериала о Сюзанне -- "Великий страх", и эта эпоха, с которой, по сути, началось стремительное разрушение европейской христианской цивилизации, показана в книге глазами главной героини -- легкомысленной красавицы аристократки, звезды Версаля и подруги Марии Антуанетты. Сюзанна, принцесса де Ла Тремуйль, впервые сталкивается с кровью на улицах галантного Парижа, деятельностью тайных обществ, убийством молодого мужа, заговорами, а главное -- с предательством мужчины, которого считала любимым.

Время действия в этой главе -- июль 1789 года.

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

 

ЭММАНЮЭЛЬ

 

 

1

 

 

            С появлением Маргариты действительно все стало легче. Она муштровала прислугу с умением камеристки, тридцать пять лет прослужившей при знатных дамах в Версале, и смогла наладить жизнь в маленьком доме на Вишневой улице не хуже, чем во дворце д’Энен: так, чтобы кухарка приходила вовремя и экономно расходовала вверенную ей снедь, чтобы молочница в назначенный час приносила сливки, а водонос – свежую воду. Здесь не было старого опытного дворецкого Жерве, но появление Маргариты волшебным образом дисциплинировало каждого, кто получал у меня деньги: разносчик дров теперь всегда являлся в шесть утра и не задерживал утреннюю растопку плиты, зеленщицы из Севра ровно в семь приносили свежий редис и фрукты, Полина получала выпечку у местного пекаря ровно в девять – к моему завтраку, и поскольку жизнь была упорядочена, я смогла посвятить себя Жанно и его выздоровлению.

            Высокая температура еще несколько дней терзала малыша, потом мои молитвы возымели действие, и из всех проблем остался только кашель. Доверов порошок, прописанный Лассоном, хорошо помогал; на пятый день я рискнула на руках вынести малыша в сад перед домом. Бледный, исхудавший, вялый Жанно тихо сидел у меня на коленях, подставляя лицо солнышку, а я радовалась, что он не кашляет, что в Париже не слишком жарко и что погода даже иногда балует нас дождем. Когда воздух был насыщен влажностью, Жанно чувствовал себя значительно лучше.

            -- Вот уж где несложно найти дождь, так это в Бретани, -- говорила Маргарита, с сочувствием глядя на моего сынишку. – Думаю, нынче против вашей поездки туда не возражали бы ни ваш муж, ни ваш отец, ни ее величество.

            -- Найти бы время с ними встретиться, -- устало улыбалась я. – Понятия не имею, что они думают о моем исчезновении.

            Мы больше недели прожили, не выходя за ворота и не получая ниоткуда никаких известий. Когда Маргарита приехала ко мне, она сообщила отрадную новость: наш с Эмманюэлем отель цел, не ограблен. Правда, она рассказала так же и то, что мой муж так с 12 июля домой и не возвращался и не присылал никаких распоряжений. Никто из прислуги не знал, где он.

            -- Даже господин Арну был не в курсе. И Кантэн в недоумении. Так что не одна вы пропали, мадам.

            -- Никто из нас не пропал, надеюсь. Я просто нахожусь с сыном и не могу никого об этом предупредить, а Эмманюэль – наверняка на службе. Куда он мог деться? Где его полк, там и он.

            Впрочем, я понимала, что мое затворчество долго не продлится. Мне нужно вернуться домой, на площадь Карусель, дать о себе знать королеве, то есть появиться в Версале. Службу статс-дамы никто не отменял, разве не так? Кроме того, на содержание дома на Вишневой улице нужны были деньги. Я должна была заехать за ними в отель д’Энен. А еще в моих планах значилось встретиться с каким-нибудь еврейским ростовщиком и взять взаймы для того, чтобы вернуть королю деньги за дом, в котором живет мой сын. Я помнила имя, названное Эмманюэлем, -- Лифман Кальмер, и намерена была узнать его адрес. Когда со всеми этими делами будет покончено, я тут же уеду.

            -- Уеду в Бретань, -- повторяла я вслух. – Полагаю, останусь там до поздней осени.

            Эти дни, хоть и наполненные неприятностями, принесли мне уверенность в том, что я не беременна. Вот и славно! Пусть Эмманюэль немного подождет с наследником. Я выиграю несколько месяцев свободы от мужа, если уеду в провинцию. Что касается Франсуа... Честно говоря, его образ поблек в моей памяти, и я не видела ничего дурного и в том, чтобы отложить продолжение нашего романа хоть до самой зимы.

            Однако ночь с 22 на 23 июля изменила все мои планы.

 

 

           

В ту ночь я проснулась оттого, что ощутила чье-то присутствие рядом с собой.  Кто-то осторожно присел на моей постели. Моя спальня находилась на втором этаже, и без разрешения Маргариты сюда никто не мог бы войти. Однако вошел же... Вскинувшись, я дрожащими руками поспешно зажгла ночник.

            -- Вы?

            Это был мой отец: постаревший, усталый, с синевой под глазами и резкими морщинами на лбу. Я была неприятно поражена его появлением. Во-первых, как он узнал о существовании этого дома? Я не видела отца уже очень долгое время и совершенно этим не терзалась. Отношения между нами оставались очень натянутыми, я никак не могла простить ему моей разлуки с Жанно. Во-вторых, зачем он устраивает мне такие сюрпризы и проходит прямо в мои покои, заставляя Маргариту, мою верную Маргариту, молчать и не предупреждать меня?!

            -- Чем обязана? Разве вы не на службе?

            -- На службе? Как смешно это нынче звучит... Сюзанна, успокойтесь и не распаляйте себя. Перед вами маршал Франции, который не стал бы попусту ездить по домам в предместье Сен-Поль. Случилось нечто такое, из-за чего я должен был приехать...

            Его голос звучал очень серьезно и очень устало. Я насторожилась, зная, что мой отец не склонен к сентиментальности и преувеличенным чувствам. Стало быть, есть важная причина для его приезда?

            -- Как... как вы нашли меня здесь?

            -- Не было ничего легче. Я знал об этом доме еще с той поры, как вас сюда проводил мой адъютант.

            «Ах да, -- припомнила я. – Адъютант отца, синеглазый маркиз де Лескюр! Тогда бандиты осаждали дом и фабрику Ревейона, и отец помог мне и мэтру Фуллону выбраться из опасного места. Я еще тогда предположила, что Лескюр не станет молчать...»

            -- Вы сказали мне тогда, что направляетесь в Компьень, а приехали сюда, -- напомнил принц де Тальмон с легким укором в голосе.

            -- Ну, ваш Лескюр мог бы и не выступать доносчиком!

            -- Какая чепуха! Лескюр и доносительство – антиподы. Он просто беспокоился о вас и решил держать меня в курсе событий.

            -- Ладно, -- прервала я его. – Бог с ним, с Лескюром... Что случилось?

            -- А что случилось  в последние дни в Париже и во Франции, вы знаете это, Сюзанна?

            Я пожала плечами.

            -- Конечно, известно. Вкратце. Кое-что я наблюдала сама у Бастилии, еще некоторые известия мне сообщил доктор Лассон. Но что это значит, сударь? К чему обсуждать ночью все эти события?

            -- Но как вы относитесь к ним, к этим событиям?

            Он внимательно наблюдал за выражением моего лица. Меня все это начинало немного злить.

            -- Как же можно к ним относиться? Я аристократка. Меня возмущает бездействие короля... Я знаю, что моя жизнь в опасности, что за мою голову назначают награду. Конечно, этот бунт не вызывает никакой радости. Я – принцесса, милостивый государь.

            -- Рад это слышать. Зная о вашей интрижке с капитаном де Вильером, можно было опасаться, что он склонит вас на свою сторону.

            Невозможно описать, какую я почувствовала досаду. Ну, скажите пожалуйста, что это за допрос? К чему следить за мной, взрослой женщиной, знать, с кем у меня «интрижка»? Тем более, не представляя толком, что именно связало меня с капитаном и осталось ли от этого еще хоть что-то... Больше всего на свете я ненавидела тот контроль, который отец вечно желал установить надо мной. То финансовый – через своих управляющих, то личный – через соглядатаев вроде аббата Баррюэля... Но почему, почему этот контроль достает меня даже здесь, в тайном доме моего внебрачного сына, в котором, казалось бы, я могу получить полное убежище и покой?

            -- Почему вы пришли сюда? – спросила я холодно и резко.

            -- Потому что все изменилось. И вы теперь – не замужняя женщина, жена принца д’Энена. Ведь именно это вы хотели мне сказать, когда я стал задавать вам ненужные, по вашему мнению, вопросы?

            -- А что, собственно, изменилось и почему я теперь не...

            Я не успела договорить, потому что отец резко, отчетливо произнес, прервав меня:

            -- Вы теперь – вдова. И я снова должен заботиться о вас, потому что мужа у вас теперь нет.

            Мороз пробежал у меня по спине. Потрясенная, я поспешно спустила ноги на пол, наощупь нашла свои домашние туфли.

            -- Вы... что вы говорите? Как это нет мужа? Что значит – в-вдова?

            Голос не повиновался мне. Я не могла осознать то, что услышала. Если я вдова, значит, Эмманюэль – мертв? Ерунда какая!  Что могло с ним случиться?

            -- У вас достаточно мужества?

            -- Да... Я полагаю, да.

            -- Тогда пойдемте вниз.

            Держа меня за руку, он спускался по лестнице, вдоль которой, как печальные каменные статуи, выстроились Маргарита, Полина и еще одна служанка из отеля д’Энен, Дениза. Было темно, но в отблесках ночника я могла разглядеть выражение их лиц. Это было выражение ужаса. Они будто хоронили кого-то... Меня охватила сильнейшая тревога. Я споткнулась в темноте, потеряла туфельку, а когда увидела у двери в гостиную двух гвардейцев, то ощутила настоящую панику.

            Отец обернулся:

            -- Я предупреждаю, Сюзанна, вам придется собрать все ваше мужество.

            -- О Господи, мне от ваших слов просто жутко! Еще немного, и у меня сдадут нервы. Что все это значит? Может быть, мне лучше ничего не видеть?

            -- Можете отказаться смотреть. Но тогда вы не будете знать до конца, на что они способны.

            Он рывком распахнул дверь в гостиную и пропустил меня вперед. Я вошла на трясущихся ногах, и в первый момент стояла зажмурившись, не отваживаясь смотреть. Конечно, я была не дура и понимала, что сейчас столкнусь со смертью. Вдова... Если я вдова (отец же не шутит такими вещами?), значит, без смерти Эмманюэля не обошлось. Все эти умозаключения сделать было несложно. Но со смертью я не сталкивалась так давно (в последний раз это было в другой, итальянской моей жизни), что я не представляла уже ни как она выглядит, ни как мне самой жить и вести себя после встречи с ней.

            Усилием воли я открыла глаза. И первое, что увидела в свете ночника, -- это крупные капли крови, медленно скатывающиеся с большого стола на пол и впитывающиеся в шерсть ковра. Передо мной на столе, на темном тяжелом плаще, лежал человек. Я с дрожью узнала в нем Эмманюэля.

            Лицо его, тонкое и вытянутое, было того воскового цвета, какой бывает у мертвых, на губах застыла странная жалкая гримаса – смесь страха и невероятного удивления. Но почему же он мертв? Он же не болел? В ту же секунду, задохнувшись от ужаса, я нашла ответ на свой вопрос: неровная красная полоса была у него на шее. Его голова была отделена от тела. Проще говоря – отрублена. А потом – приставлена на место... Кровь еще капала, но с каждой минутой все меньше. Большая лужа крови алела на ковре, и запах от нее исходил жуткий, могильный.

            И тогда я закричала.

            Я не кричала так, наверное, никогда в жизни, -- судорожно, коротко и громко. А потом --  закрыв лицо руками, бросилась вон из гостиной, в последний момент заметив, как отец подошел к столу и прикрыл тело Эмманюэля плащом.

            Маргарита, тоже вся дрожа, перехватила меня, обняла. Она обо всем узнала раньше меня, поэтому у нее наготове были какие-то лекарства, стакан воды, успокоительное.

            -- Эмманюэль мертв, -- повторяла я то, что билось у меня в мозгу. – Не просто мертв. Его убили, ты понимаешь, Маргарита? Убили! Ему....

            Я не могла выговорить эту фразу: «Ему отрезали голову». Это звучало как нечто дикарское, как кошмар из снов.  Слез у меня не было, только страх – за себя, за своего ребенка. Ведь если мой муж встретил такую ужасную смерть, то кто поручится, что нас эта чаша минует?

            --Сюзанна, мне надо поговорить с вами. Долго и серьезно. Теперь все изменилось, вы же понимаете.

            Медленно, еще дрожа от ужаса, я подошла к отцу:

            -- Как это случилось?

            -- Это и для меня загадка, Сюзанна. Понятно, что имя Эмманюэля было в списках приговоренных к смерти. Но кто так ловко выследил его? Когда он с тремя гвардейцами вчера ехал из казармы мимо Военной школы, какая-то вооруженная банда напала на них. Одного гвардейца застрелили, вашему мужу – отрезали голову...

            Я содрогнулась, услышав эти слова. К горлу подступила тошнота.

            -- Не надо... не произносите этого больше, прошу вас.

            -- Хорошо. Второй гвардеец чудом спасся и успел добежать до моего полка. Я двинулся на выручку, но успел только спасти тело этого несчастного мальчика от растерзания. Его голову готовились носить на пике по Парижу... – Помолчав, принц с горечью добавил: -- Я даже не мог доставить тело зятя в его родной дом. Там вряд ли можно было бы избежать поругания. Так что ваш маленький домик – это удача. Здесь у Эмманюэля, по крайней мере, не вырвут сердце.

            -- Боже, что вы говорите? Какое сердце?!

            -- Это не фигуральная фраза, дочь моя. Вчера толпа именно вырвала сердце у мэтра Фуллона. А потом обезумевшие от крови торговки отнесли это сердце в букете белых гвоздик в Ратушу и подарили новому мэру столицы.

            -- Мэтр Фуллон мертв?!

            -- Да. Так же, как и Эмманюэль.

            -- Но разве не Фуллона король назначил новым контролем финансов вместо Неккера? Получается, убит первый министр?

            -- Получается, что убит. И это еще мягкое слово для обозначения того, что с ним сделали. Бедный старик! Ему семьдесят пять лет, а они издевались над ним: обтирали лицо крапивой, когда он изнемогал от жары, совали в рот пучки соломы, а когда он просил пить – подавали стакан с перцовым уксусом... Вы представляете теперь, Сюзанна, какие дьявольские силы пришли в движение? Мы -- на пороге бездны.

            Меня тошнило от каждого слова, которое он произносил, -- настолько ярко я представляла все эти кровавые картины. Фуллон, оказывается, убит, как и его зять Бертье, -- единственные чиновники, реально воюющие с дефицитом продовольствия. Какие-то злые силы искусно распространили слух о том, что Фуллон якобы советовал голодающим есть вместо хлеба солому (байка, подобная той, которую уже давно распространяли о Марии Антуанетте: дескать, она говорила «ешьте пирожные, если у вас нет хлеба»), и плебс, свезенный в Париж со всех уголков Франции, жадный до крови и грабежей, охотно подхватил эту басню. Потому несчастному старику, всю жизнь служившему государству, и совали в рот солому... У Фуллона вырвали сердце, его зятя расчленили...

            -- Расчленили! --- я повторила это слово, немыслимое в нашем веке. Мучительные спазмы сжали желудок, тошнота стала невыносимой, и меня в конце концов вырвало прямо на ковер. Я сползла с кресла, в котором сидела, захлебываясь рвотой; все мое тело сотрясала дрожь ужаса.

            -- Маргарита! Дениза! Все сюда! – слышала я повелительный голос отца. – Помогите своей госпоже, ей дурно!

            Они долго хлопотали надо мной, отпаивали водой, помогали сменить одежду. Я сидела, как кукла, с трудом веря, что все услышанное – правда, что мертвое тело моего мужа в гостиной – реальность, с которой мне придется смириться, и что я сама оказалась столь слабой перед лицом подобных испытаний.

            -- Вы не беременны? – прямо спросил меня маршал. – Это было бы отрадно... ввиду гибели вашего мужа.

            Я посмотрела на него как на сумасшедшего. Беременна? Какая же это была бы отрада? В такое время оказаться беременной!

            -- Я не знаю, как спасти уже имеющегося ребенка, -- выговорила я с усилием, -- а вы... вы мечтаете о новом? Что за вздор...

            -- Раз ваш брак с Эмманюэлем остался бездетным, нас ждут судебные тяжбы по поводу огромного имущества, наследником которого он недавно стал. Лотарингская ветвь д’Эненов не оставит все это вам.

            Я ничего не ответила. Меня это сейчас нисколько не занимало. Маргарита, взглянув на маршала, сказала почти негодующе:

            -- Не стоит докучать мадам подобными разговорами, ваше сиятельство. И то, что мадам стошнило, -- это не признак беременности, так случилось бы с любым нормальным человеком, который услышал бы ужасы, которые ваше сиятельство нынче рассказывали...

            Я благодарно сжала ее руку. Конечно, богатства д’Эненов во многом от меня уплывут. Ну и черт с ними... В эту минуту совсем другие мысли посещали меня. Сколько мы с Эмманюэлем были женаты? Четырнадцать месяцев – даже не полных полтора года. В моей голове проносились обрывки воспоминаний. Вот робкий юноша заходит в мои покои в день венчания, а я, узнав о его затруднениях, с радостью отправляю его прочь. А вот наша поездка по Бургундии, по дороге в крепость Жу, -- единственное, по сути, время, которое мы провели не ссорясь. Эмманюэль так заботился обо мне в этом путешествии, дарил букеты полевых цветов... Но это было недолго. Потом пошло-поехало: супружеские скандалы в Жу, моя раздражительность и постоянное желание сбежать от мужа, грандиозная зимняя ссора, когда Эмманюэль почти поймал меня с любовником... На эти воспоминания наслаивались нынешние кровавые сцены: человеческое сердце в букете белых гвоздик (зачем, зачем эти изверги носили сердце Фуллона в Ратушу?!), мертвое обезглавленное тело у меня в доме на столе.... и такая страшная тяжесть навалилась на меня, что я невольно согнулась, скукожилась, опустив голову едва ли не до колен.

            «Как я виновата! Я просто дьяволица какая-то... Где было мое сердце все эти полтора года? Я отравляла Эмманюэлю жизнь, как только могла. И то, что он болезненно любил меня, ничуть меня не оправдывает. Я думала даже порой, что была бы рада его смерти, что мне нужен другой муж. И вот – все свершилось. Этот мальчик убит... И никакого сына у него уже не будет. И поедет он в свой замок Буассю в гробу. И встретят там его не зеленые лужайки, которые так любила его мать, а холод семейного склепа, темная могила по соседству с захоронением принца Максимильена, кавалера Ордена Золотого Руна...»

            -- Я не хотела этого! – пронзительно воскликнула я сквозь слезы. – Я вам клянусь, что не хотела! Вы верите мне?!

            -- Конечно. Но разве вас кто-то обвиняет? В том, что случилось с вашим супругом, вы нисколько не виноваты.

            -- О нет. Я виновата. Я не любила Эмманюэля, я была так жестока, так невыносимо капризна, мне никто этого не простит!

            -- Но этого же никто не знает, -- невозмутимо произнес мой отец, явно не понимая, какое страшное чувство вины мучает меня в этот миг. – Ваша жестокость, если она и имела место, существует только в вашей памяти, для публики ваш брак выглядел довольно прилично.

            -- Я вела себя с ним отвратительно, -- прошептала я, задыхаясь от рыданий. – И пожалуйста, не надо меня утешать. Мне гореть в аду после всего того, что я сделала...

            -- Всем нам гореть в аду, -- мрачно отозвался отец. – Очень мало кто из нас заслуживает на Божье снисхождение, послушайте хотя бы то, что говорит об этом аббат Баррюэль...

            На миг я словно отрешилась от мира, оглушенная собственными переживаниями. Эмманюэль умер, его смерть была ужасна. А ведь моему мужу не исполнилось еще и двадцати пяти лет, и он не сделал ничего такого, чтобы заслужить подобную участь! Это всю санкюлоты[1], это зверье, эта проклятая чернь!

            -- Как быстро и безошибочно они убивают тех, кого наметили в жертву, -- размышлял маршал вслух, закуривая сигару. Я посмотрела на отца сквозь пальцы, которыми закрывала залитое слезами лицо, и только сейчас заметила, что он не в военной форме, а в обычном гражданском сюртуке. Фисташкового цвета камзол со скромной золотистой вышивкой не скрывал, впрочем, его выправки военного. – О передвижениях Эмманюэля они прекрасно знали, поэтому легко выследили. Без сомнения, в его окружении были предатели. Бедняга де Флессель был убит выстрелом из пистолета на ступенях Ратуши, и убил его неизвестный, который тоже хорошо знал, когда мэр покинет здание. Один меткий выстрел, потом отрубленная голова на пике – и вуаля! В Париже уже новый мэр, старый масон Байи... Причем никто не виновен, никого не судят! Ведь про убийство говорят, что его совершил народ... Что до Фуллона, то тут все вообще искусно сработано. Фуллон был человек осторожный и понимал, что король, дав ему должность первого министра, и не подумает его защитить. Поэтому он нашел убежище у своего друга Сартина, бывшего генерал-лейтенанта полиции, в замке Вире-Шатийон. Это, казалось бы, далеко от столицы. Однако его и там опознали некие люди, когда он вышел на прогулку в парк, схватили и передали в руки прибывшей из Парижа шайке бандитов... Какая прекрасная организация убийств! Ускользнуть от этих загадочных злоумышленников непросто.

            Сбросив пепел с сигары, маршал сказал, что сам удивляется, почему руки убийц еще не дотянулись до него самого.

            -- Но вы же переодеватесь, -- заметила я глухо. – Вы сейчас в гражданском...

            Отец усмехнулся.

            -- Это не спасло бы меня. Догадываюсь, что своей жизнью я обязан маркизу де Лескюру, который давно создал вокруг меня секретную службу охраны. Такую службу, которую надо было создать в государстве королю, если бы он до конца осознавал свои обязанности...

            -- Я знаю, кто убил Эмманюэля, -- внезапно сказала я.

            -- Знаете предателей среди прислуги или среди его военного окружения?

            -- Нет. Я знаю, что еще в конце зимы он стал масоном. У него появилось много странных знакомых. Он мало мне рассказывал обо всем этом и мало называл имен, но чувствовалось, что то, что он видел в масонской ложе, тревожило его.

            Отец слушал меня с нескрываемым интересом. Всхлипнув, я продолжила:

            -- Но я все равно не понимаю, кому нужна была смерть такого молодого... н-наивного человека.

            -- О, дочь моя, это вы наивны, если вы говорите такое. Причин для убийства такого вельможи может быть очень много. Во-первых, тем дьяволам, которые рвутся сейчас к власти, нужно убить каждого военачальника, который не поет с ними заодно. Так они ослабляют короля... Да, ослабляют, хотя, казалось бы, куда уж больше ослаблять... Во-вторых, они могли пытаться перетянуть его полк на свою сторону и, получив отказ, отомстили.  В-третьих, это может быть попытка навести ужас на аристократов, которые еще верны королю. Наконец, в-четвертых, дело может быть в деньгах...

            Услышав это, я поежилась. Именно деньги беспокоили Эмманюэля в последнее время больше всего.

            -- Мирабо, отец,  – вот с кем Эмманюэль имел дело! Мирабо и организовал его убийство! Удивительно только, что наш дворец еще не ограблен. Но это до поры до времени. Этот Мирабо еще приведет туда бандитов...

            Я сказала это горячо, с ненавистью. Но моя догадка не возымела отклика у отца. Отложив сигару, маршал устало потер лоб и сказал, что не верит в версию о причастности Мирабо к расправе.

            -- Я возглавлял когда-то следственную комиссию по делу Мирабо в Венсеннском замке и имел возможность познакомиться с ним. Это авантюрист, вечно нуждающийся в деньгах, но его сердце не потеряло благородства и, как подобает аристократу, он далек от низости. Разве может храбрец, заядлый дуэлянт унизиться до убийства из-за угла и грабежей? Кроме того, в последние две недели его нет в Париже. У него умер отец, и он уехал на родину, чтобы похоронить его.

            -- Но Эмманюэля увел из дома секретарь Мирабо! – воскликнула я с яростью.

            -- Не буду спорить. Но это и не столь важно сейчас.

            -- А что важно? Что может быть важнее смерти моего мужа?!

            -- Ваше будущее. Вы должны уехать.

            -- О, -- проговорила я, -- куда же мы уедем, если повсюду наверняка творится то же самое, что и в Париже? Даже по Бретани, я уверена, бегают толпы смутьянов...

            -- Я говорю об эмиграции, Сюзанна.

            Я посмотрела на него сквозь слезы, не совсем понимая слова отца. Эмиграция! Это слово, кажется, означает отъезд в другую страну.

            -- Неужели... неужели все настолько плохо?

            -- Посудите сами, дочь моя. Во Франции ни вы, ни я не можем чувствовать себя в безопасности. Не будем же мы бегать, как зайцы, в чужом платье и прятаться в тайных убежищах? Нужно уехать и подождать за границей, когда в королевстве снова наступит порядок.

            -- Черт побери! – возмутилась я. – Разве вы не можете собрать войска и покончить с этим бунтом?

            Мой вопрос, в свою очередь, возмутил отца. Резко поднявшись, он буквально загремел, возвышаясь надо мной:

            -- Покончить с бунтом? А как, позвольте узнать? Как с ним покончить, если бандиты без опаски льют кровь, а король запретил нам  даже стрелять? Это что за война такая неравная? Правительство абсолютно бессильно. И бессильна армия. А восстание – всесильно! Вернее, его сделал таким именно король, потому что, имея силу, боялся применить ее. Как можно покончить с бунтом, если даже главнокомандующий Базенваль нынче в тюрьме, а его величество и не собирается вызволять его?! Или вы полагаете, что тюремные оковы сделают меня выше и стройнее, а вас -- румянее?

            -- Барон де Базенваль в тюрьме? – пролепетала я пораженно.

            -- Да, его заключили туда, по сути, друзья, чтобы спасти от расправы. Но армия Иль-де-Франса нынче обезглавлена. А маркиз де Сомбрейль, предательски сдавший бунтовщикам Дом инвалидов и позволивший им вынести оттуда все оружие, -- на своем месте и на свободе. Король и не собирается призывать его к ответу!

            -- Вы в который раз презрительно отзываетесь об его величестве, -- проговорила я неодобрительно. – Конечно, он особо ничего не делает...

            -- Да он просто спит! По крайней мере, такое создается впечатление. Он предал в руки убийц Фуллона, своего первого министра! Чего еще мне ждать? Король так низко кланялся своим врагам, что с его головы уже слетела корона. Возможно, его самого вскоре убьют.

            -- Пресвятая Дева! Как вы можете даже предполагать такое?

            -- Это вполне возможно, -- резко бросил отец. – Он не бессмертен. Кто-то уже палил по нему из пистолета во время его недавней, отнюдь не триумфальной поездки в Париж. И если Орлеаны хотят захватить трон, убийство Людовика – это первое, на что они должны быть нацелены. Во всеобщем хаосе легко убить даже короля...

            Маршал рассказал мне поразительные вещи, о которых я, сидя в доме на Вишневой улице, и не подозревала. Оказывается, неделю назад, когда еще не остыли камни разгромленной Бастилии и не высохла кровь Флесселя и де Лонэ, король по требованию «парижан» (имелась в виду новая власть в лице Лафайета, главы новосозданной Национальной гвардии, и старика Байи, нового мэра столицы) приехал в Ратушу, принял из рук Байи революционную кокарду – наподобие той, что раздавали на моих глазах в Пале Рояль, только не зеленую, а трехцветную, символ лакеев герцога Орлеанского. Он согласился со всем, что было сделано вПариже в эти дни, утвердил новые власти и никого не призвал к ответу за кровопролитие.

            -- В благодарность за это, не побоюсь сказать, предательство кто-то стрелял в него, когда он был в карете. Пуля прошла совсем рядом с головой его величества и застряла в обшивке... – Отец усмехнулся. – Кто знает, может, эта пуля, будь она более меткой, многое изменила бы.

            -- Замолчите! Вы должны сочувствовать королю, а вы злорадствуете! И не предательство это вовсе, а...

            -- ... а глупость? Вы это хотите сказать? Что же за радость иметь глупого короля? Повторяю, дочь моя: все дело было за ним. Я присутствовал на королевском совете и знаю, как все принцы крови уговаривали его, склоняли к решительному шагу! В самую последнюю минуту он отказался. Приказал отвести наши войска и отправился на поклон к врагам! На этом все кончено, Сюзанна, король покрыл себя позором, он не желает защищаться, и мы должны позаботиться хотя бы о себе.

            -- Бросив монархию на произвол судьбы?     

            -- Что же нам сейчас остается? Или вы не видели, что случилось с Эмманюэлем?

            -- Но эмиграция – это же трусость....

            -- Эмиграция – это единственное разумное решение в ситуации, когда из тебя делают мишень. Принцы и я и за границей останемся верными монархии. Я верю, что наступит момент, когда король одумается и призовет нас. А может быть, мы сами приведем во Францию аристократическую армию и покончим с бунтом. Для этого будет достаточно трех месяцев – при условии, что нас поддержат иностранные государи.

            -- Принцы? – переспросила я. – О каких именно принцах вы говорите?

            -- О тех, что уже эмигрировали.

            -- Но кто же это, кто? Я ничего не знала!

            -- Уехали граф д’Артуа с женой и детьми. Принц Конде, герцог Бурбонский, герцог Энгиенский, их друзья и фаворитки. Семейство Полиньяков – Жюль, Габриэль, Диана – уехало самым первым. Да и граф де Водрейль с семьей...

            -- И мужчины уезжают! Они, похоже, совсем забыли о том, что у них есть шпаги, что они могут сражаться!

            -- А вы забыли о том, что вашей жизни угрожает нешуточная опасность, что у вас есть сын, на котором тоже лежит печать аристократизма и которого чернь не пощадит!

            Я вздрогнула, словно от укуса. Жанно! Разве способны те люди, что побывали здесь недавно, что убили Эмманюэля, пощадить моего ребенка?!

            -- Послушайте, Сюзанна. Я доставлю тело вашего мужа в Пикардию и вернусь. Вы откажетесь от должности статс-дамы и попросите прощения у королевы. Она будет огорчена, но поймет вас. Я улажу по возможности финансовые дела, какую-то часть нашей недвижимости переведу в деньги, и мы уедем в Турин, к его величеству королю Сардинии... Вы наполовину итальянка, вам приятно будет побывать в тех краях. Впрочем, я уверен, что мы скоро вернемся.

            Я долго сидела задумавшись. Невероятная тяжесть была у меня на сердце, и я не могла бы точно сказать, что именно больше всего меня гнетет: внезапное вдовство, картины залитого кровью Парижа или.... Или слова отца о короле. Какой тон он позволил себе, говоря о Людовике! И ведь вроде бы был прав. Что можно было возразить? Король и вправду удручающе слаб, нерешителен, он не смог спасти лучших своих слуг от рук убийц, он ничего не предпринял, чтобы защитить столицу от бунта и практически добровольно отдал ее в руки революционеров. Разве так король должен осуществлять свою власть? Разве в этом его долг перед Богом?

            Но ведь было и другое. Я знала Людовика как честнейшего и добросовестнейшего человека. Нерешительного, неловкого и скромного, конечно, но ничуть не труса и не равнодушного. Как он отличался от всего двора хотя бы тем, что регулярно слушал литургию и причащался! Разве не значило это, что все мы, от простого пекаря до герцога, сначала предали и высмеяли доброго набожного короля – еще до того, как он отстранился от нас? Может, потому и отстранился, потому что видел, что опереться, по сути, уже не на кого?

            «Если все так рухнуло в одночасье, -- думала я удрученно, -- если нескольких месяцев хватило, чтобы разрушить тысячелетнее здание монархии, то в каком же состоянии оно было, это здание? Оно насквозь прогнило и держалось на нескольких уцелевших перегородках. Король, возможно, был одной из них. А аристократия в целом только то и делала, что подкапывалась под фундамент... Кто был главным героем последние пятьдесят лет в салонах? Вольтер. Что читали французы? Энциклопедию и просветителей. Чему поклонялись? Разуму. Так вот оно и наступает – королевство Разума. Радуйтесь, французы...»

            Так зачем король, если он сознавал все это, пытался бы стать на пути катастрофы? Ее все равно остановить было, наверное, нельзя, ведь он не всесилен. И даже беспощадное применение оружия не помогло бы там, где изменились души.

            Что до меня и Жанно, то да:  нам предстоит покинуть Францию. Это казалось мне правильным, хотя и ужасным. Я не привыкла ни к какой другой жизни, я стала такой француженкой, что все остальные страны казались мне краем света. Но, с другой стороны, отец абсолютно прав: эти несколько июльских недель были сплошным кошмаром. Если порядок не восстановится, я так долго не выдержу. Мне повезло (и это твердили все вокруг), что я нашла приют в этом маленьком домике. Будь я в своем отеле д’Энен или в отцовском дворце, еще неизвестно, осталась ли бы я жива. Без сомнения, надо уехать. Как можно скорее. Надо переждать беспорядки подальше от Франции. А потом я обязательно вернусь – тогда, когда моей жизни уже ничто не будет угрожать и здесь утвердится новое прочное правительство.

            -- Что же вы решили, Сюзанна?

            Я подняла голову, тяжело вздохнула:

            -- На днях, отец, я отправлюсь в Версаль.

            -- Зачем?

            -- За заграничным паспортом.

            -- Вот как? Верное решение. Я попрошу Лескюра обеспечить вашу безопасность.

           

 

 

С 15 апреля по 15 мая 2019 года включительно — БЕСПЛАТНО любая электронная книга с официального сайта писателя Роксаны Гедеон. Галантный XVIII век, французская аристократия, Версальский двор, Мария Антуанетта, Наполеон и его Жозефина — волшебный мир истории и любви! Выбрать книгу можно в каталоге сайта.

Так же, в эти даты, скидка на всю бумажную литературу 20 процентов.

ВЕЛИКИЙ СТРАХ

 

Исторический роман

 

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

 

ВРАТА БЕЗДНЫ

 

 

 

1

 

 

 

            Луи Жозеф, наследник престола, Сын Франции, как его называли, умер 4 июня 1789 года в первом часу ночи. Мы с госпожой Кампан, старшей горничной, под руки увели шатающуюся, поседевшую королеву из спальни ее первенца, стены которой стали за последний месяц свидетелями стольких душераздирающих сцен, в ее собственные покои. Медонский замок будто вымер. В галереях можно было заметить силуэты служанок и лакеев; удрученные доктора, чье лечение не возымело действия, отправлялись к своим экипажам, -- врачебные услуги в Медоне более не требовались, присутствовали так же священники из местного прихода, но вельмож я видела совсем мало. Свита короля была крайне небольшой: камердинер, охрана и герцог де Дрио-Брезе – главный церемониймейстер двора. Именно ему предстояло, увы, вскорости возглавить печальную церемонию погребения юного принца.

            Проходя мимо супруга, королева отстранила нас.

            -- Мадам… -- начал было король, но спазм горя в горле заставил его замолчать. Его лицо было залито слезами.

            Мария Антуанетта бросилась к нему. Они горячо обнялись. Я услышала, как королева лихорадочным шепотом сообщает ему, что уже утром покинет Медон: «Мне отныне тяжело здесь находиться».

            Он кивнул.

            -- Разумеется. Как вам будет угодно, мадам. – Обращаясь ко мне, король добавил: --- Берегите королеву, принцесса. Я полагаюсь на вас.

            -- Я не оставлю ее величество ни на минуту! – поклялась я пылко.

            Мое собственное сердце тоже разрывалось от боли, сострадания и страха.  Первые два чувства были понятны, конечно: наблюдать за агонией семилетнего мальчика, прежде нежного и красивого, как херувим, превращенного жестокой болезнью в искореженный, скрюченный скелет, было самым тяжким моральным испытанием за всю мою девятнадцатилетнюю жизнь. Его мать, королева, последние несколько недель не отходила от него ни на шаг. Уже не имея надежды на выздоровление первенца, она хотела насладиться каждым мгновением общения с ним, запомнить звучание его голоса, тем более, что по характеру это был ангел небесный: Луи Жозеф утешал свою мать и в те минуты, когда боли отступали, охотно проводил с ней время. Они рисовали углем и карандашами, читали книги, обедали вместе, причем ребенок сам заботливо придвигал матери кушанья, подавал салфетки. Мария Антуанетта ела, глотая слезы... Трудно было понять, осознает ли мальчик надвигающееся на него небытие. У него, безнадежно больного, хватало сил поддерживать силу духа матери:

            -- Живите счастливо и долго, матушка! Не плачьте! Я хочу, чтобы вы улыбались. Мне так легче!

            У него было восковое лицо умирающего, заостренный нос, он задыхался, когда говорил это, но тоже силился улыбнуться. У меня мурашки бежали по телу, когда я, стоя в отдалении, слушала подобные разговоры. Мой сын Жанно, которому не исполнилось и двух лет, находился в Париже. Я оставила его на попечение двух служанок, но вырваться проведать его не могла, и меня терзали тревоги. Все ли с ним хорошо? Не заболел ли он? Дети так часто болеют и умирают... А хватит ли у меня мужества перенести потерю ребенка так, как перенесла это Мария Антуанетта? Два года назад у нее умерла крошка дочь. Теперь – старший сын...

            В галерее, в окружении священников, всхлипывал герцог д’Аркур – дряхлый воспитатель покойного принца.

            -- Дофин умер! – сокрушался он. – Какое несчастье для Франции! Какой умный, добрый ребенок потерян... как много он мог бы сделать для королевства!

            Ему глухо отвечал аббат Сежан, священник королевской часовни в Медоне:

            -- Несчастье, да... Но кто может до конца понять волю Господа?

            -- Что вы хотите этим сказать, господин аббат?

            -- То, что иногда ушедшие оказываются счастливее оставшихся...

            Мужество Марии Антуанетты между тем было на исходе. По галерее она прошла, еще кое-как сдерживаясь, но в своих покоях  упала ничком на постель, закрыв лицо руками, и некоторое время была настолько неподвижна, что мы с мадам Кампан тоже застыли, испуганно переглядываясь. Потом королева глухо сказала:

            -- Я сейчас… сейчас снова пойду к нему. Хочу побыть рядом, пока мое дитя... не забрали.

            -- Позвольте себе отдохнуть хотя бы несколько часов, ваше величество, -- взмолилась горничная. – Вы не спали несколько ночей! И уже утром, как я поняла, собираетесь уехать?

            -- Утром – да. Не могу оставаться в Медоне. Здесь умер мой мальчик. О Боже, сжалься надо мной! Как болит у меня сердце...

            Королева сделала над собой усилие и продолжила, пытаясь говорить твердо, хотя голос плохо повиновался ей:

            -- Мы поедем в Марли.

            -- В Марли? – ахнула старшая горничная. – Неужели это возможно, государыня? Там сплошное запустение! Пыли повсюду толщиной в два пальца!

            Я резко одернула ее:

            -- Оставьте королеву в покое, Анриетта! Неужели вы думаете, что ее величество сейчас может вернуться в Версаль?!

            Версаль в нынешнее время напоминал разбойничий вертеп. Мы уехали оттуда в мае, когда депутаты Генеральных штатов сцепились друг с другом в пустых сварах насчет того, как считать голоса: поименно или посословно. Может быть, конечно, эти свары были и не так пусты, как мне в Медоне казалось, ведь поименный подсчет голосов давал бы неоспоримое преимущество третьему сословию, которому король в свое время позволил двойное представительство по сравнению с духовенством и дворянами. Таким образом, буржуа априори имели бы половину голосов при любом голосовании и могли захватить себе всю власть, хотя на это Франция во время выборов и не давала согласия... Но, поскольку страну сотрясали голодные бунты, а Париж был наводнен невесть откуда и кем приведенными южными бандитами (в них перепуганные горожане узнавали марсельцев, генуэзцев, пьемонтцев), эти свары выглядели, мягко говоря, суетными и эгоистичными.

А сам воздух Версаля был напоен интригами герцога Орлеанского и ненавистью к королеве. Как после такой трагедии возвращаться в город, лавки которого заполнены пошлыми гнусными эпиграммами против Людовика XVI и Марии Антуанетты? В зале, где собирались депутаты, разносчики свободно раздавали гравюры, на которых королева предавалась разврату с собственными фрейлинами, а король, привязанный к кресту, увенчанный красным колпаком, готовился к смерти от рук мятежников. Это произведение так и называлось – «Новая Голгофа».

Я склонилась над королевой:

-- Ваше величество, мы сделаем, как вам угодно. Однако, ради всего святого, позвольте прежде приготовить вам что-то для восстановления сил.

Мария Антуанетта не отозвалась. Кампан проговорила:

-- Мята, вербена и несколько зерен кардамона. Одну минуту, мадам, мы все сделаем...

В течение получаса мы с горничной в полутьме спальни колдовали над отваром, который булькал в котелке над очагом. Звать доктора Ле Пти мы не решались, потому что знали, какую моральную усталость чувствовала королева от его присутствия: он ничем не смог помочь ее сыну. Поэтому мы справлялись сами, хотя глаза нам обеим застилали слезы и, порой ничего не видя вокруг, мы натыкались на руки друг друга и обжигали пальцы о горячую посуду.

-- Будь проклят этот граф Прованский, -- вырвался у Кампан злой прерывистый шепот. Она вся вздрагивала от ненависти -- так, что даже края щегольского плоеного чепца на голове трепетали.

-- Вы его вините в смерти ребенка? – проговорила я едва слышно. – Разве это не пустые слухи?

-- Как же, пустые! Нет, мадам! – свистящим шепотом отрезала она. -- Я достоверно знаю, что Мадам Пуатрин[1] – кормилица – была назначена дофину как раз после его любезной рекомендации! Вы тогда еще не были при дворе и, возможно, всего не ведаете... Как мне больно сейчас за королеву! Она никогда никому не делала зла.

«Ох, от всех этих предположений впору вовсе разувериться в людях», -- подумала я. Действительно, уже очень давно среди придворных ходили упорные слухи о том, что дофин, при рождении крупный и сильный мальчик, весь в своего пышущего здоровьем отца, был заражен чахоткой намеренно: к нему по совету младшего брата короля, Месье[2], графа Прованского, была приставлена заведомо больная кормилица. По ее виду в то время еще ничего не было заметно, но рекомендовавшие ее люди должны были хорошо знать о том, что один ее ребенок уже умер от туберкулеза. Поскольку граф Прованский, пусть не в той мере, как герцог Орлеанский, но был захвачен преступными мечтами о короне Франции и преисполнен плохо скрываемого презрения к способностям короля как правителя, то эти слухи выглядели не беспочвенными. В случае смерти принцев Луи Жозефа и Шарля Луи наследником Людовика XVI по закону становился именно Месье. Кстати, Эмманюэль говорил мне, что видел его в своей масонской ложе...

Я испустила тяжелый вздох:

-- Господи, помоги ее величеству перенести все это!

Из алькова королевы за все это время не донеслось ни звука. Когда я, держа в руках чашку успокоительного напитка, приблизилась к ее кровати, сердце у меня сжалось: королева лежала, как мертвая, наполовину седые волосы разметались по подушке, по лицу разлилась меловая бледность... Жива ли она? Я склонилась над ней:

-- Надо выпить, государыня. Это поддержит вас и успокоит. Вы же говорили, что у вас болит сердце.

Она послушно, как кукла, приняла у меня чашку. Я помогла ей устроиться, подложила ей под спину подушки, потом села рядом, не произнося ни звука. Некоторое время прошло в могильном молчании. Было слышно ход стрелки в часах, потрескивание дров в камине, шипение воды, выливавшейся порой из котелка на огонь. В этом оцепенении глаза у меня начали слипаться, хотя я и твердила себе, что мне надо держаться любой ценой. Но несколько полубессонных ночей все-таки сказывались на самочувствии, и моя голова поневоле начала клониться набок.

-- Сюзанна...

Я вздрогнула очнувшись.

-- Что, ваше величество?

-- Сюзанна, вы были со мной в аббатстве Сен-Дени[3]?

Нет, конечно, я там не была. Когда умерла принцесса Софи Беатрис, одиннадцати месяцев от роду, я находилась на Мартинике и не присутствовала на похоронах. Но я не успела ответить, потому что королева заговорила снова.

-- Впрочем, зачем я спрашиваю? Конечно, вас там не было, я сейчас вспомнила. И это ваше счастье. Там такая красота – и такая печаль. Такая безнадежность. И такой... такой страшный холод!

Она захлебнулась рыданиями.

-- Софи уже там. А теперь и Жозефа туда унесут. Моего маленького, доброго Жо-Жо! Он будет там совсем один, в холоде и одиночестве. Навечно, навсегда... Мой малыш! Никто не прочтет ему книжку. Не споет песенку…  Уж лучше б я ушла туда вместо него! Слышите, Сюзанна? Вы должны понять, вы тоже мать...

Заплакав от острой жалости к ней, пронзившей сердце, я сползла со стула, упала на колени перед кроватью, нарушая этикет, поймала руки королевы, осыпала их поцелуями.

-- Государыня! Я очень хорошо понимаю это. Поэтому я пойду с вами сейчас к вашему мальчику. Мы должны вернуться к нему, пока дофин еще тут, в Медоне. Я буду вместе с вами, если пожелаете, и буду молиться много дней за то, чтобы он у Бога был счастливее, чем был среди нас, а вы... вы – утешились. Хотя бы потому, что у вас есть другие дети!

Она обняла меня так крепко, что я ощутила запах розы -- аромат ее волос. А потом заплакала у меня на плече горько, безудержно, безутешно, как плачет мать, потерявшая ребенка -- единственную радость в жизни.

 

 

 

2

 

 

Замок Марли был обветшавшим, довольно заброшенным местом, которое долгое время если и удостаивалось чести встречать венценосных особ, то только в качестве охотничьего домика. Штат прислуги тут был мизерный, поэтому  комнаты имели неухоженный вид, камины дымили, повсюду, несмотря на жаркую погоду, стоял запах сырости. Только фасад, облицованный розовым мрамором, чудесные сады на холмах вокруг и множество белоснежных статуй, выглядывавших то тут, то там из моря зелени, напоминали о том, что Марли – по сути, прообраз Версаля, замок, в котором Людовика Солнце[4] посетила идея создать Версальское дворцовое чудо.

Мария Антуанетта, конечно, была далека от каких-либо размышлений о роли Марли в становлении королевского архитектурного величия. Версаль был рядом, в часе езды, и там находился ее супруг король, которого изводили своими бесчисленными требованиями депутаты Генеральных штатов. Им наплевать было на то, что король потерял сына. Их наглые, деятельные делегации осаждали его приемную прямо в день смерти дофина; не будучи принятыми 4 июня, они наведывались к нему каждый следующий день, пытаясь взять измором, и, наконец, 7-го числа Людовик XVI вынужденно согласился их принять, при этом горько упрекнув:

-- Как видно, среди депутатов от третьего сословия нет отцов?

Упреки, впрочем, могли лишь на мгновение пристыдить, но не остановить этих людей. Зал, в котором они заседали, был закрыт на замок герцогом де Дрио-Брезе по причине королевского траура: в эти дни не полагалось проводить каких-либо заседаний. Однако по новым, неизвестно кем установленным правилам было решено игнорировать любой королевский траур. Депутаты во главе с графом де Мирабо не только не послушались, но в тот же день самовольно захватили другой зал – для игры в мяч, в котором провозгласили себя Национальным собранием, потом переименовали себя в Учредительное и объявили своей задачей выработку конституции.

Когда во Франции проводились выборы в Генеральные штаты, никакой конституции в повестке дня не значилось, и об Учредительном собрании речь не шла. Король, подавленный личным горем, реагировал на явный захват его власти вяло, порой даже пытался искать забвения в охоте. Главный церемониймейстер герцог де Дрио-Брезе явился в зал для игры в мяч, чтобы прекратить вседозволенность и заставить сторонников графа де Мирабо покинуть помещение, однако в ответ на его требования депутаты-узурпаторы обнажили шпаги. Их храбрость легко было понять – они чувствовали у себя за спиной мощную поддержку Пале Рояля, а герцог не чувствовал за собой даже поддержки короля.

-- Не хотят уходить? – спросил Людовик XVI апатично, узнав о случившемся. – Ну и черт с ними… пускай остаются!

Он хорошо читал по-английски, и его настольной книгой была «Жизнь Карла I Стюарта, короля Англии». Стюарт, столкнувшийся с проявлениями бунта в своей стране,  был твердым правителем, ни в чем не уступал требованиям бунтовщиков и в результате был обезглавлен безбожником Кромвелем. Людовик XVI находил такую стратегию ошибочной и решил поступать в подобных случаях ровно наоборот: прислушиваться к народу, быть отзывчивым к новым веяниям... Но что означало прислушиваться к Пале Рояль?

Это место – вотчина герцога Орлеанского – ранее было средоточием праздности и увеселений, а теперь стало центром мятежа. Поскольку доступ полиции сюда был закрыт, здесь можно было сколько угодно призывать толпу к насилиям. Здесь собирались литераторы-неудачники, художники, мелкие писцы, демагоги, зеваки, приезжие, обитатели меблированные комнат – словом, пройдохи всех мастей. Пале Рояль притягивал их, как магнит. Бедные, как церковные крысы, и амбициозные, как бесы, они чуяли в его адском бурлении приближение собственного возвышения. Бесполезные в старом мире, полные отвращения к каждодневному рутинному труду, они только от новых веяний могли ждать взлета, власти и обогащения, в то время как тысячи почтенных горожан, обремененных семьей и работой, с опаской поглядывали на этот жужжащий, беспорядочный рой трутней и спрашивали себя: кто и когда наведет там порядок?

К добропорядочным парижанам никто не прислушивался. До наведения порядка у власти никак не доходили руки. Никто не мешал авантюристам со здоровой глоткой взбираться на стул или стол и читать самые забористые места из только что опубликованных статей. Их слушали с жадностью и встречали громом аплодисментов каждое более смелое и наглое, чем обычно, выступление против правительства. Здесь поливали грязью королеву, призывали резать священников и сжигать дома тех, кто был не согласен с мнением Мирабо в Собрании. Сторонников Мирабо теперь называли левыми – они во время заседаний занимали соответствующую половину зала.

Глядя на все это, даже французская гвардия начинала разлагаться и бунтовать. Первыми изменили королю те роты, где были суровые и требовательные начальники. Проститутки из Пале Рояль, посещая солдат и щедро снабжая их вином, внушали им, что бороться с начальством – первейший долг гвардейца. Заниматься военными упражнениями? Изнурять себя муштрой? Нет уж, увольте! Куда лучше покинуть казармы и отправиться в Париж гулять с веселыми девицами и пьянствовать, выражая таким образом свою солидарность с третьим сословием. Веселье требовало денег, поэтому гвардейцы часто опускались до кражи лошадей.  Задержанных солдат отправляли в тюрьму Аббатства, но, как правило, они не сидели там и двух дней – толпа обычно силой освобождала заключенных.

Королевская власть будто исчезла, государство казалось распадающимся на фрагменты. Конечно, Мария Антуанетта в этих обстоятельствах была счастливее своего супруга. Она могла переживать горе вдалеке от страстей и ненависти, тогда как король, запертый в Версале, не имел и минуты для того, чтобы в одиночестве оплакать сына.

Мы провели в Марли более трех недель, и только тогда я стала замечать в королеве утешительные признаки того, что вскоре она оправится от горя. До сих пор она пугала меня своим безразличием ко всему. Одетая в черное, она бродила по замку с отрешенным лицом, не замечая бытовых неудобств, не вспоминая о других своих детях. Часто лежала, отвернувшись к стене, прижав к груди подушку, на которой умер ее Жо-Жо. Подолгу смотрела на его миниатюрный портрет на эмали, выполненный художницей Виже Лебрен, а потом плакала ночь напролет, отказываясь от всяких лекарств или успокоительных.

Ее можно было увидеть в парке, когда она, сидя на скамейке, долго и бесцельно созерцала раскинувшиеся перед ней пейзажи. Отсюда, с высот Марли, можно было наблюдать все великолепие Иль-де-Франса: ровные прямоугольники полей, пересеченные ручьями, кудрявые дубравы, серые каменные дома деревень, голубые пятна прудов... Ветер проносился над этими просторами, шелестели деревья, вверху равнодушно и спокойно сияло солнце, одно за другим проходили по синему небу облака, и казалось, что мир так совершенен и вечен, в отличие от людских страстей, призрачных и преходящих.

Мне казалось, именно во время таких прогулок королева обретала утешение. В ней крепла вера в то, что Луи Жозеф, покинув родителей, ушел в другой мир, куда более безупречный, чем даже тот, который мы созерцали здесь с холмов.

По вечерам она еще, бывало,  играла на клавесине  песенку «Мальбрук в поход собрался» -- любимую песенку Луи Жозефа, которую она разучила вместе с ним еще в его раннем детстве. Собственно, именно Мария Антуанетта сделала эту немудреную мелодию такой популярной – нынче во Франции ее мотив знал каждый. Мне она всегда казалась странной: мажорный ее настрой не вязался с крайне грустным текстом. В ней говорилось: Мальбрук в поход собрался и пропал, его жена тщетно ждала его – не дождалась ни к Пасхе, ни к Троице. Однажды, стоя на башне, она увидела пажа, который принес ей весть, от которой «заплакали ее прекрасные глаза»... Возлюбленный супруг мадам Мальбрук погиб, и его закопали в глубокой могиле, причем верные пажи несли за гробом шлем и доспехи несчастного... И все это – на фоне веселого маршевого припева:

 

-- Malborough  s-en va-t-en-guerre,

Mironton, mironton, mirontaine-e-e..!

 

Прямо как полька, честноe слово! К чему такое веселье на фоне гибели героя? Кстати, странным мне казалось и наличие башни Мальборо на озере с лебедями в Малом Трианоне. Почему ее величество, причем еще в годы своей молодости и счастья, назвала ее так? В память о несчастной женщине из песни, ждавшей супруга на высокой башне? Сомнительный выбор для увеселительного парка. Это казалось мне каким-то недобрым предзнаменованием...

Но если раньше королева, наигрывая эту песенку, обрывала мелодию на полуслове и, склонившись над клавишами, плакала, то к концу июня голос ее уже звучал увереннее, а срывы случались все реже. Наступил момент, когда она спросила меня, какие вести приходят из Версаля о новом дофине[5] и Мадам Руаяль[6].

-- Они безмерно скучают по вам, ваше величество. Как и ваш супруг...

Сказать по правде, меня тоже безмерно томило желание получить небольшой отпуск. Несмотря на искренне сострадание к королеве, я не могла забыть о потребностях собственного ребенка. В мае я видела его всего несколько часов, пока впопыхах заботилась об устройстве его быта (дом, подаренный королем, к счастью, оказался выше всяких похвал) и пыталась нанять достойных служанок. Конечно, я не раз посылала в Сент-Антуанское предместье Маргариту, разузнать, как и что, и она возвращалась с добрыми вестями: Жанно прекрасно себя чувствует, каждый день гуляет с няней в саду бывшего монастыря целестинцев, под сенью старинных вишен, посаженных еще в бытность отеля Сен-Поль, пьет молоко, утром и вечером получает от местного пекаря свои любимые свежие мадленки[7] и вообще отличается отменным аппетитом, шалит и много смеется.

Но меня мучило то, что я толком не запомнила его черт и тем более ничего не знала о нем. Расстаться с ребенком на полтора года, потом обрести его – и находиться вдалеке, не встречаться с ним! Если он смеется, я хочу смеяться вместе с ним. Хочу тискать его, наконец, целовать его щечки и ножки! Мне казалось, по отношению к королеве я сделала все, что могла. Иногда меня даже разбирала досада: куда подевались ее прежние подруг -- Ламбаль, великолепные дамы Полиньяк?! Она раздала им столько денег, что даже погубила собственную репутацию. Понятно, что в нынешних реалиях им приходиться чуть ли не прятаться – слишком много ненависти к ним было разожжено в народе благодаря памфлетам герцога Орлеанского. Но, с другой стороны, мой отец-маршал – тоже мишень для герцога. И я тоже могла бы беспокоиться о собственной безопасности в первую очередь, однако не делаю этого!

Впрочем, несмотря на все эти мысли, я еще ни разу не озвучила их королеве вслух и об отпуске доселе не заикалась. Смолчала я и в тот вечер, рассудив, что ждать осталось недолго: раз Мария Антуанетта вспомнила о детях, наверное, час моего отдыха и без того недалек. Не стоит беспокоить королеву просьбами, скоро все решится без них.

Начало июля ознаменовалось долгожданными дождями. Они пошли чередой, перемежаясь летними грозами, освежили парк Марли. Розы в дворцовых садах подняли головы, зазеленели по-новому самшитовые боскеты. Не знаю, связывала ли Мария Антуанетта эту перемену погоды с надеждой на лучшее, но и ей, и всем нам стало дышаться легче. К ней приехал старый аббат Вермон, воспитатель, которого приставила к ней в Вене еще ее великая мать, императрица Мария Терезия. Он знал королеву с детства. Его брат, хирург, был акушером при родах, когда она производила на свет старшего сына, ныне умершего. Приезд аббата немного развлек королеву. Устроившись в одной из беседок парка, они под шум дождя много читали, но если прежде, десять-пятнадцать лет назад, Вермон морочил королеве голову книгами Руссо, то теперь во время этих встреч преобладало духовное чтение. Он читал ей Библию.

-- «Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, -- не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря, и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его»[8].

Я не знала, что это за отрывок из Писания, но звучало это довольно тревожно. Да и сам Вермон был тревожен. Искренне преданный королеве, он тем не менее всегда имел славу не хорошего духовника, а хорошего интригана. По крайней мере, злые языки утверждали, что, когда Мария Антуанетта была дофиной, именно он убеждал ее ссориться с тетками, дочерьми покойного Людовика XV, и всячески высмеивать старинный придворный этикет. Все это – из суетного желания одному иметь на нее влияние. Но теперь влияние, которого он в свое время добился, стало оружием против него самого: ему отовсюду угрожали, толпы бездельников в Париже с проклятиями произносили его имя.

-- «Голод слова Господня», -- повторила королева. – Как это может быть, господин аббат? Я даже вообразить не могу. Разве что духовные книги исчезнут?

-- Такого никогда не случится, -- твердо заверил он ее.

-- Мы не думали об этом раньше, -- печально заметила Мария Антуанетта. – Помнится, когда я была малышкой, вы были добрее других воспитателей и не бранили меня за шалости. Вы знали, что я не очень люблю учиться...

-- Ваше величество любило развлекаться, петь и танцевать, да. Я шел навстречу этому...

-- Может быть, вам надо было бы более строгим. Я бы быстрее поняла, что жизнь – это не путь развлечений, усыпанный розами. В ней столько страдания. Столько слез.

Вермон не нашелся, что ответить. Наклонившись к нему, королева вполголоса спросила, не хочет ли он на время удалиться от двора. Дескать, пока все не уляжется, ему было бы полезно побыть вдали от Парижа.

-- Я похлопочу за вас у августинцев Валансьенна. В свое время я много жертвовала им, они согласятся вас приютить. И хотя мне будет грустно от вашего отсутствия, я буду утешена тем, что вы в безопасности. Видит Бог, я никогда не думала, что произнесу такие слова...

Вермон горячо благодарил и соглашался. Теперь ему уже не хотелось версальского блеска и придворных интриг, он был согласен на безопасную монастырскую келью далеко в Пикардии. Я с досадой отвернулась, неприятно пораженная этой сценой. Его поведение так не вязалось с моим представлением о том, как должен вести себя священник! Аббат Баррюэль, духовник моего отца, был человеком совсем другого склада. Я была уверена, что он не оставил бы свою духовную дочь в час опасности. Но Вермон был из разряда обычных ныне прелатов, тех, что искали доходных мест, обзаводились любовницами, а в Писание заглядывали куда реже, чем в книжонки графа де Мирабо. Да, в Бога нынче не верил почти никто.

-- К вам посетитель, мадам, -- тихо сообщила мне служанка, когда я, незаметно выскользнув из беседки, оставила королеву наедине с Вермоном. – Господин де Вильер.

Это имя заставило меня вздрогнуть. Два месяца! Да, почти два месяца минуло с нашей встречи в Эй-де-Беф, приемной короля, но блестящий капитан де Вильер так и не нашел времени нанести мне визит, несмотря на всю страсть, которой пылал ко мне в минувшую зиму. В мае, когда дофин был жив и когда у меня еще оставалось время думать о личной жизни, я очень досадовала по этому поводу. Да что там говорить – я была оскорблена! Мы не виделись остаток зимы и почти всю весну, потому что Франсуа был в море. И вот теперь на пороге стоял июль, а мы так и не свиделись. Главным образом – потому что капитан не подавал о себе никаких вестей. Он даже не писал мне!

Конечно, можно было бы тешить себя иллюзиями об его необыкновенной занятости: Франсуа был депутатом Генеральных штатов, как говорили, приятелем самого Мирабо, а уж Мирабо с приятелями нынче не занимался ничем, кроме политики. Однако... не жил же Франсуа монахом? Житейский смысл подсказывал, что ему было с кем утешиться: и на корабле, и сейчас, в Версале. Может быть, эта утешительница и не вызывала в нем того пыла, что я когда-то, но, поскольку она была под рукой, он довольствовался и этим, отставив меня на второй план!

Эта мысль в который раз заставила меня вскипеть. Я уж было повернулась, чтобы возвратиться к королеве; капитан недостоин разговора со мной! Однако его фигура уже показалась из-за поворота аллеи и, будто предвидя мой маневр, он издалека приветствовал меня, галантно снимая высокую шляпу:

-- Мадам д’Энен! Приветствую вас! Я к вам по просьбе вашего супруга.

При этой сцене присутствовала служанка, и хотя слова, которые он произнес, наверняка не имели ничего общего с правдой, убегать стало как-то неприлично. В свое время я и так достаточно скомпрометировала себя, появляясь с капитаном то у Месмера, то в «Комедии Франсэз». Прислуга в Марли, конечно, ни сном ни духом о том не знала, так не стоит и сейчас давать ей пищу для сплетен нелепым бегством от человека, который утверждает, что принес вести от моего мужа

-- Почему вы не подождали во внутреннем дворе? – проговорила я почти сквозь зубы, когда он приблизился, а служанка удалилась. – Я занята, господин капитан. Сопровождаю королеву на прогулке...

-- Я не люблю дожидаться. Уж вам-то должно быть об этом известно, Сюз!

Если он думал, что это слово всколыхнет во мне бурю чувств, то он ошибся. Это лето изменило меня. Находясь рядом с королевой и пережив с ней ее горе, я чувствовала, что повзрослела. Не то чтобы мужчины вовсе не интересовали меня, нет, но я сейчас хотела чего-то более значимого, чем просто постель и любовные схватки, похожие на случки.

-- Поэтому вы предпочли, чтобы дожидалась я, -- констатировала я слегка насмешливо.

-- Женщине ожидание куда более к лицу. Пример тому – Пенелопа. Разве нет?

-- И вы явились, как Одиссей, разогнать всех женихов? – спросила я, саркастически прищурившись.

-- Дьявольщина, они уже появились? Впрочем, я даже не сомневался. И вы не сомневайтесь: они будут разогнаны. Может, я не буду так жесток, как Одиссей, но от них возле вас и следа не останется, будьте спокойны.

Женщина с обложки. Красавица англичанка